Освобождение шпиона - Страница 124

124

Майор вздохнул.

— Так что мне, в Парижской штаб-квартире ЦРУ его личное дело изымать? С собственноручной распиской? Раньше таких доказательств хватало. А сейчас и его папашу бы не осудили…

— Хватит умничать! — замнач пошевелил сердито бровями. — Принесешь извинения и лично проследишь за процедурой депортации!

Родион Мигунов провел в следственном изоляторе на Лефортовском валу ровно 55 дней, после чего был препровожден в Шереметьево и посажен на самолет, следующий в аэропорт Шарля де Голля. Евсеев лично присутствовал при этом и даже сказал негромко на прощанье:

— Еще раз сунешься сюда, сволочь, пожалеешь.

Никаких извинений он, конечно, приносить не стал.

Но Родиону они были и не нужны. Когда «Боинг» поднялся в воздух, он перешел в первый класс, заказал бутылку «Джони Уокера — голубая марка», сто граммов черной икры с тостами и стейк средней степени прожарки. В таких случаях все оплачивала Фирма, и ему это нравилось. Он впервые ощутил прелесть дорогого сорта виски, который когда-то любил его отец. Он впервые напился, и это ощущение ему тоже понравилось. Нервы расслабились, пережитые невзгоды отошли на задний план, и только одна не отпускала.

— Царствие небесное, папа! — сказал он, опрокидывая очередную порцию жгучей ароматной жидкости. — Я отомщу за тебя!

Такие слова он тоже произнес впервые.

Потом, наклонившись к иллюминатору, погрозил кулаком белым, напоминающим клочья ваты облакам.

— Сам ты сволочь!

Кому была адресована последняя фраза, оставалось только догадываться.

* * *

Самолет на Париж вылетел в 00–10, домой Евсеев вернулся во втором часу ночи. Прежде чем зайти в подъезд, он по привычке поднял голову и посмотрел на окна своей квартиры. И сразу понял — что-то произошло. В кухне горел свет. Только не электрический желтый, а — красный, неровный, тревожный, какой-то потусторонний свет, словно там что-то тлело или пылало, или кто-то бродил по квартире с фонариком, прикрывая его рукой.

Воры. Убийцы. Пожар. Этого еще не хватало!

Не помня себя, Евсеев поднялся на этаж, пробежал через тамбур, опрокинув соседский велосипед, сунул ключ в дверь, распахнул…

— Маринка! — крикнул он с порога.

Было темно, но спокойно. Откуда-то раздавалась негромкая музыка и пахло… Черт. Пахло чем-то вкусным. Отбивными.

Евсеев открыл дверь кухни и увидел Марину, мирно сидящую за накрытым столом. На столе горели свечи, стояла супница с торчащей наружу ручкой половника, на широком блюде в центре стола высилась горка из отбивных котлет, вокруг какие-то салатницы, соусницы… Бутылка красного вина. Фужеры. Звучал ее любимый оркестр Марио Ланца. Марина была одета в роскошное синее платье, которое она когда-то купила для кастингового прогона в группу Пупыря. Она смотрела на Евсеева и даже еще не улыбалась, просто лицо у нее было такое, будто она готова улыбнуться при первой малейшей возможности.

— Что случилось? — удивленно поинтересовался он.

— Ничего, — сказала она. — Поздний семейный ужин. При свечах.

— Почему? — тупо спросил Евсеев.

Марина улыбнулась. Нет, скорее даже рассмеялась.

— Во-первых, потому что я успешно прошла собеседование и со следующей недели набираю собственный класс в «Ахушке»…

— Где?..

— Академии хореографии. Пора бы знать, дорогой. Во-вторых, потому что у «комитетских» жен принято ждать своих мужей с работы. И кормить их ужином.

Евсеев выставил вперед руку.

— Погоди. Я не понял. Ты ушла из «Синего бархата»?!

— Да. Завтра там будет танцевать уже другая девушка. И вообще… — Марина встала. — Я думаю, хватит пока что разговоров.

Она помогла опешившему Евсееву снять куртку, усадила за стол, налила бульон из супницы, положила котлеты и салат. Наполнила бокалы.

— А в-третьих… — сказала она.

— Так есть еще «в-третьих»? — насторожился Евсеев.

— Конечно. И это самое главное. В-третьих, у нас будет ребенок.

Евсеев поставил бокал.

— Шутишь, — сказал он.

— Пять тестов, Юра. Пять — единогласно. Ошибка исключена.

«Прямо как в кино, — подумал он. — Но кино на мажорной ноте заканчивается, и зрителям кажется, что у героев так прекрасно и будет всю жизнь. А в реальности настроения меняются, да и отношения тоже…»

— Я очень рад, — произнес он вслух. Но вышло довольно сухо, и жена это почувствовала.

— Всё, Юр… — пробормотала она. — У нас теперь начнется другая жизнь. Новая. С этого вечера. Я хочу, чтобы у нас все получилось. Я буду стараться… Вот увидишь.

— Тогда действительно получится, — не очень уверенно сказал Евсеев.

Он знал жизнь с изнанки. Изощренный обман, всевозможные ухищрения, люди-перевертыши, актерская игра вместо человеческих отношений… Он привык разоблачать, срывать маски, выводить на чистую воду… Однажды он даже убил человека. Точнее, застрелил шпиона, но дела это не меняло.

Сейчас он смотрел в черное окно, где отражалось пламя свечей, смотрел на темную пустынную улицу, где не горел ни один фонарь, и надеялся, что в семье эти навыки ему не пригодятся. Наружное наблюдение, прослушка, подвод агента, негласные обыски и экспертизы, погони, засады и аресты — все это пусть остается на работе. А здесь, дома, все честно и чисто: чувства, отношения, люди… Он и Марина. И их будущий ребенок.

— Кстати, — вспомнил он. — А как там насчет семейного абажура?

* * *

На «Старой Ветке» было тихо, затхло и не хватало воздуха. Дизель не работал, никто не окликал непрошеных гостей, вторгнувшихся на запретную территорию и проникших на охраняемый объект. Собственно, он никем и не охранялся. Бессменный часовой Башмакин сдал свою бессрочную вахту и ушел в небытие. И оттого, что он долго здесь был, а теперь его не стало, Старая Ветка казалась Лешему осиротевшей. Раньше у него никогда не возникало такого чувства. То ли оттого, что раньше не находил в «минусе» обитаемых мест, то ли просто стал сентиментальным.

124